Edis
Volkvo
RCM
- Регистрация
- 16 Май 2009
- Сообщения
- 9,731
- Возраст
- 43
- Марка машины
- Volvo
- Модель Volvo
- S60 II
- Город
- Долгопа
- Регион
- Москва
- Имя
- Дима
не-моё
Всех бывших коллег с наступающим.
Ездить на Ташкент у нас проводников в то время считалось престижно и респектабельно.
Ташкент несомненно канал за школу жизни. После ташкентского направления проводник занефиг делать мог лететь хоть в космос: по сложности и заморочкам это было примерно однобуйственно.
Но, кроме того, работа «на юг» обладала еще и такими плюсами:
Во-первых, на Ташкентском направлении можно было насрать на все инструкции. Во-вторых, о левых доходах проводников ташкентского направления ходили легенды. В-третьих, на югах произростали различные ништяки, которые продавались там по доступным ценам и которые можно было курить как в поездках, так и на отдыхе. Кроме того, моя романтическая натура хотела быстрых телепортаций из холодной зимы в цветущую весну и обратно. Смена климатических поясов за двое суток пути в одну сторону – это было чума как интересно. То есть, говоря просто, ташкентское направление – это была дорога в мир раздолбайства, романтики и кайфа. И мне, как юному романтичному , конечно жутко захотелось покорить юга нашей родины.
Начальник «аркалыкской» бригады, в которой я стажировался, выдал письменные рекомендации: «Теть Люда, это наш поцан, возьми к себе не пожалееш». А на словах велел передать, что если не возмёт – йух ей, а не вагоны с капремонта. Тёть Люда была одним из бригадиров ташкентского направления. Милая бабушка метр с кепкой ростом, с добрым лицом и остатками зубов в морщинистом роте.
- Яблть….каво же мне выкинуть , шоб тебя, сцуко взять? – спросила сама у себя заслуженный ветеран Целинной железной дороги, задумчиво ковыряясь в зубе булавкой.
- Ладна, чёнить придумаем, приходи через четыре дня в поездку. И не выипывайся! – посоветывала напоследок тёть Люда, рассматривая мой щегольской китель с лычками и нашивками, который я замутил из забытого кем-то в вагоне пиджака летчика гражданской авиации.
Через четыре дня я стоял на посадке у раздолбанного купейного вагона, который прошел, судя по виду, как минимум вторую мировую. Пассажиров к нам загрузилось ровно 36 рыл, что меня немного расстроило и похоронило надежды взять ещё народ без билета, чтобы срубить денег. Все пассажиры с довольными рожами покупали постель, пёрлись за кипятком, и свинячили на пол крошками от жратвы. Изо всех девяти купе понесло баурсаками, бараньим жиром и прочей муйнёй.
И тут я должен сказать еще об одном ушлёпстве пассажиров. Это было одно из ушлёпств, бесивших меня не меньше чем Бари Олибасов со своими педомальчиками. Каждый, кто умел читать, подходил к доске с расписанием, минут по пять в него пялился, мешая в узком проходе, а потом ковылял к проводнику и спрашивал:
а когда Чимкент?
Спрашивается, какого ж буя ты туда фтыкал и какого ты спрашиваешь, если у тебя в билете большими буквами написано: время прибытия: такое-то. Слава богу, получив ответ на важный шописдец вопрос, очередной долбак стремился громко озвучить слова проводника, как бы предупреждая остальных пассажиров: «проводник псих и лучше ничего у него не спрашивать».
Напарницей у меня была Ирина – баба лет 37 и примерно сантиметров стольки же в диаметре. Её стервозность выдавали очечки в тонкой оправе и острый длинный нос. Об её худобу можно было запросто сломать таз, а слишком правильная речь выдавали в ней бывшую училку. То что я попал к Ирине в пару наводило на мысль, что все предыдущие напарники сдохли от её противности. Ирина брала с собой в дорогу своего ипаря, который должен был вместо неё топить печку, складывать матрасы, выкидывать мусор и долбить тележки от обледенения. Одним словом, бичевать в обмен на покряхтеть. Меня такой расклад очень даже устраивал, поэтому отдав иринкиному чумоходу (его звали Вова) свой китель, сразу после отправления я отправился знакомиться с бригадой.
С собой у меня был коньяк «Батыр», лимон и шоколадка. Я представлялся в каждом вагоне, выспрашивал про работу и предлагал нарезать тридцаточку под лимончик. Пройдя вагонов пять, я обнаружил что мой пятизвездочный «Батыр» закончился. Йух с ним, пока хватит знакомств, решил я и вернулся к себе. Ирина с Вовой пили чай и жрали из блестящей кастрюльки какую то дрянь, похожую на сопли.
- Давай с нами, рагу с маслятками – прошамкал кто то из них..
- Неее, я чай. - Вежливо согласился я и взял большую ложку, чтобы навернуть соплей из блестящей кастрюльки.
Ирина сказала, что нельзя покидать вагон так надолго, спросила почему от меня воняет коньяком и провела инструктаж: зайцев мы берем только в коридор и только человек пять. Груз мы берем только маленько в тамбур, немножко в щитовку и чуть-чуть в ящик-погреб для белья. Я молча кивал головой как Герасим, наяривая рагу из маслят.
Время было 12 ночи, поезд приближался к столице казахстанского рэкета и шахтеров – Караганде. Спросив меня, есть ли еще у меня вопросы, молодожены закрылись в двухместке для сна и раскачивания вагона в обратной амплитуде. А я, открыв новую бутыль «Батыра», стал изучать грузовые возможности купейного вагона.
На запах коньяка из соседнего вагона приперся мой коллега Ермек. Ермек был классическим казахским мачо – маленький и чёрный. Отличительной его особенностью был бешеный акцент, но при этом он отлично знал многие русские поговорки. Наверно ему так легче было говорить с белыми.
-Сделал дело, гуляй бес труда. – сказал Ермек, имея ввиду «наливай».
Я налил полстакана батыра, воткнул его в подстаканник и сказал тост:
-Ну довай дёрнем!
Волшебный яд растекся по организму.
- Ирину слушай, а сам неплашай. Под лижачий камен сем рас отмерь! – разговорился Ермек, опрокидывая дозу за дозой.
Я внимательно слушал советы бывалого волка ташкентского направления. И тут мы приехали в Караганду.
Народу на перроне было не сказать что много. Народу было просто до безобразия добуища! Я сразу вспомнил кино про революцию и битву за Москву. Ермек, который лихорадочно дожирал лимон, воскликнул:
- Запомни, молодой: яблочка на яблоня паосени щитаютца!!!
Коллега-филолог слинял в темноту переходной площадки, а я, подкинув в печку уголька, стал готовиться к посадке.
Утро в поезде Акмола –Ташкент начиналось со станции Агадырь. От Агадыря начинался собственно Юг. На этой станции и без того забитый состав дополнялся армией паровозных торгашей. Это сейчас их не пускают в вагоны, а тогда вагонные барыги обеспечивали сервис пассажирам и бесплатную жратву проводникам.
Но в моём вагоне утро началось с воплей моей кизданутой напарницы. Первым проснулся Вова – Ирины. Дернув ручку закрытого туалета, он вопросительно уставился на меня. Я затянулся «бондом» из мягкой в то еще время пачки и сказал:
- Пассать на площадку. Умытца в щитовке.
Вова по-плебейски уполз ссать между вагонами на убегающие шпалы, а из двухместки высунулся нос Ирины. Не ну даст же человеку буй предков такой нос!
Повесив на него очки, владелица носа стала осматриваться.
Определенно, что-то ей не нравилось, но пока я не мог понять что. Ломанувшись в туалет, Ирина наткнулась на коробки, которыми был забит толчек до потолка. Её глаза стали округляться. Посмотрев в проход, она поднесла ладошку ко рту, будто ей урезали по челюсти. Затем Ира заглянула в первое купе с пассажирами и сделала какое то утиное движение головой.. Толи она пыталась сглотнуть, то ли наоборот Но в следующий момент она истошно начала орать. Она как бы говорила, что вагоне полный беспредел и что нам хана.
А никакого беспредела и не было. Просто было слегка тесновато. В нашем «проводницком» туалете были ящики с посудой (вот буй его знает, зачем тогда везли посуду из Акмолы в Ташкент). Пассажиры в проходе напротив купе стояли как в автобусе. Некоторые пытались сидеть на своих сумках и откидных сидушках. В купе ехали не по четверо, а примерно по шесть человек. И еще Ирина не видела тамбур с нерабочей («курительной») стороны. Там было немножко груза. Мешков 30 с макаронами (набуя на юга везли макароны – тоже загадка для меня до сих пор). По 15 с каждой стороны переходной двери. Таким образом, мой вагон стал для пассажиров некурящим. Особо заядлым курильщикам я говорил, что вышел приказ министра путей сообщения, запрещающий в вагонах курить и приводил для примера доблестный Аэрофлот. Сам я курил в рабочем тамбуре, а пассажиры - или на стоянках, или в тамбуре у Ермека, который по этому поводу сильно не переживал. А хули – зря что ли он мой коньяк хлестал?
Втариваться по полной меня научил Ермек. Он говорил: «как запрягай, так и ежай». Я толковал это так: замандячь груза и зайцев по полной программе. Если бы я послушал свою напарницу – ей пришлось бы рассчитываться с ревизорами своей худющей натурой, а Вова стоял бы раком и завлекал транспортных милицонеров. Эти были пидоргами, такими же, как и на других направлениях. Впоследствии мне казалось, что все гаишники произошли именно из сотрудников линейных отделов милиции. Взятки всей этой киздобратии, которой было просто добуища, назывались дойками. Дойка с купейника, плацкарта и общего вагонов отличалась по размеру: с общака больше, с плацкарта чуть меньше, а с купейника вабще по минималу. И это было справедливо шописец. Потому что в общак можно было закиздярить в четыре раза больше груза и безбилетников, нежели в наш купейник.
В купейниках была еще одна загвоздка: народ, который доставал билеты в купе, хотел ехать с камфортом. Поэтому тем, кто хотел ехать без билета, в моем вагоне приходилось вести переговоры дважды: сначала они договаривались с проводником, а затем еще и с «билетниками». Получалось так: вы иплись-доставали себе через 33 кизды заветный билетик в купе, чтоб спокойно ехать, пить водку и фтыкать журнал «Крокодил». А среди ночи к вам заваливал какой нибудь ушлёпок и говорил:
-Мляяяяяяяяя, бротишкеееееееее…неабиссуть, а? Ехать нада билетов нет.. Сам аткуда, а? Сам шимкентскей?? Даурен Жекибаев знаешь? Сын Сеилбека, каторый на Жумабаева живет…эээээээээээээ ево же все знают…А, помнишь да? Ну вот это кузен свата моего троюроднова брата…Аааааайналайн паедим вместе?!
При этом переговорщик подтягивал в вагон всю свою семейку, а те в свою очередь тоже приступали к переговорам, если хотели удобно устроиться.
В любом другом поезде, а особенно на российском направлении, таких ухарей бы слали ровным строем найух. Но в нашем поезде все было культурно. Вообще, у казахов не принято слать найух по любому поводу.
Те «зайцы», которые не умели договариваться – ехали втридорога. Они подходили к вагону и спрашивали:
- Сколько?
- Полтора, – отвечал я, имея ввиду полторы цены билета. Надо сказать, что мы все внимательно следили на посадке за тем, что творится у других вагонов. Военный принцип прикрытия был на этом направлении как нигде справедлив и уместен. Пассажиры, которых не устроила цена, мелко трусили к другому вагону, думая, что там дешевле. Но в соседнем вагоне им заряжали уже несколько дороже, чем полторы цены. Они шли дальше, и чем дальше шли – тем дороже им заряжали. Поняв, что дело муйнёво, горемыки возвращались в начальную точку торга – то есть ко мне. Но у меня ввиду уменьшения свободных мест возникала ниипатца инфляция, и стоячие места уже были по 2,5 цены билета. Боясь уже куда-нить отойти от моего вагона, жадины-говядины всё-таки платили 2,5 цены и ехали. Короче, безбилетникам как бы не рекомендовалось клевать мозги проводникам всего состава. Это могло привести к дополнительным суткам ожидания следующего поезда.
Так вот, Ира говорила, что за весь этот беспредел в вагоне она отвечать не будет, что она не хочет сидеть в тюрьме за взятки, и что ещё ни один напарник так не забивал буй на её рекомендации. Я молча достал из того, что когда-то было холодильником наволочку с деньгами.
- Возьмешь отсюда хоть копейку – нос сломаю! - Предупредил я Ирину.
Сказать, что после этих слов тон моей нервной напарницы поменялся – значит ничего не сказать. Толи ей так сильно хотелось денег, толи она переживала за нос. Её фэйс выражал годами вылизанную фразу: «Завтра в школу с родителями». Но вместо этого Ира сказала:
- А давайте пить чай?
Я закинул окурок в топку титана и завалился спать на вторую полку в двухместке, засунув наволочку с деньгами себе под матрац.
Если кто думает что в поезде Акмола-Ташкент можно было спать, когда захочется – буй то там. Спать в этом поезде нормальному проводнику можно было только в следующих случаях:
1. Если он пьян в стельку.
2. Если он глухой.
3. Если он умер.
Во всех других случаях бодрящих факторов в вагоне было столько, что сон становился недоступным как Анна блять Семенович. Во-первых, это были торгаши. «Самса, манты, лагман бирррееееем!» «Палау палау, картошка жаррный бирррееем липёшка гарячий халодный напитке кумыз биррееееем!» Торгашами были в основном женщины неопределенного пола. Задранные нищетой черные тётки целый день шарошкандыбались по составу, хлопая дверьми и разнося свой голосовой спам. Я валялся в двухместке и мечтал, как прокалываю этих адских спамеров ломиком и сбрасываю их на рельсы через межвагонное пространство. И как за поездом тянется кровавый шлейф из кишков этих торгашей вперемешку с их нехитрым товаром. Холодными напитками в своих мечтах я отмывал переходные площадки от их мозгов и других органов.
Во-вторых, редко кто из пассажиров ехал тихо и скромно. Нализавшись кумыса и айрана домашнего приготовления (дрянь редкосная - молоко вирблюда и коня соответственно), большая часть населения вагона начинала петь блюз. Это какфония непонятной мелодии на тему «что вижу, то пою». В купейном их было почти не слыхать, зато в плацкарте и в общаке они давали жару шописец! Если среди тусовки находился диджей с домброй, фольклор несколько окультуривался. То есть киздофония, несущаяся из различных глоток, прекращалась, и весь вагон (ну если не писеть – то половина, потому что звук разносится максимум на полвагона, как не ори) – весь вагон начинал подпевать народному артисту. Чтобы попасть в тон никто сильно не заморачивался – главное было орать погромче. Слушая сквозь сонные провалы этот хор пятницкова, я представлял себя злым фашистом, а поющую тусовку – партизанами. Я поливал их из «шмассера», а они героически, сука, пели. Последним в моих мечтах умирал домбрист. Его я убивал с особым смаком, отстреливая от поганца по кусочку короткими очередями. В последствии я просто забивал на сон вообще, закидывая в рот на крайний случай пол ложечки гранулированного чая и запивая его водой. Иногда, к концу четвертых суток дороги это заканчивалось глюками и сном стоя (потому что присесть порою было реально некуда). Но я был не единственным в бригаде, кто работал в таком режиме. А молодой организм славно и без натуги терпел издевательства.
Кроме бизнесменов с кумысом спать мешали вопли моей шлепанутой в голову напарницы. Она орала на всех: на пассажиров, на торгашей, на Вову, на мои окурки в титане, на тряпку, которая быстро сохнет и вообще на всю-превсю вагонную херотень. Мои просьбы орать потише Ира игнорила напрочь. Поэтому пришлось слезть со своей второй полки и напомнить сволочинушке кто в вагоне главный. Рассказав, чем я заткну ей рот, если она млядина не прекратит орать, мне удалось вздремнуть.
Быть главным в вагоне – означало принимать решения по забиванию вагона грузом и откатам всякой мелко-проверяющей киздобратии. Менты, когда заходили в вагон с проверкой, первым делом спрашивали: кто старший? Первый раз, думая, что они намекают на возраст, я с удовольствием тыкнул пальцем в напарницу. Отнимающейся от страха рукой Ира перевела стрелы на меня – типа он старший, товарищ начальник. Дальше начинался торг, сколько же с меня взять. Ошибки акушера в серых мундирах оценивающе смотрели на мешки, коробки и безбилетников и делали ставки. Обычно они ходили парами, как и везде: один умел читать, второй считать. Писать никто из них не умел, поэтому можно было смело посылать их найух, не боясь статей и актов. Но так было не принято. Обычно им давали в то время по сто казаксов на нос. Офицерский состав и ревизоров мы не видели. С ними разводила нашими баблосами бригадир тёть Люда в своем штабном вагоне. Наличность в наволочке, благодаря этим пидоргам, таяла как первый снег. И моя кащеева радость от обладания кучей теньгушек растворялась с каждой дойкой.
Заработок же самого бригадира состоял из наших «отстежек» в конце рейса лично ему. Давали обычно «по совести», но в некоторых бригадах существовала фиксированная ставка с вагона в виде 20-30% от общей суммы срубленных за рейс денег. Бывало, что некоторые начальники поездов зажирались, начинали плохо «разводить» и слишком много брать. При мне одного такого ханыгу сами же проводники сдали в ОБЭП, замутив «дачу взятки с поличным». Но «ташкентские» бригадиры, как правило, не наглели. Ведь случиться с ними в дороге могло всякое, несчастные случаи на жд не редкость, да и слишком уж тяжел был труд подчиненных, чтобы облагать их большими пошлинами. Кроме того, бывалые проводники-волки ташкентского направления со временем обрастали связями и «крышами», которые могли доставить бригадиру массу неудобств по одному слову крышуемого.
Тем временем, 22-25 вагонный состав катился по унылой степи. И вдруг слева по ходу возникало много воды. Это было озеро Балхаш. Сарышаган был бы обычным заурядным задроченском, если бы на этой станции не водилась рыба. Копченая, жареная, вяленая, соленая, сушеная, усатая, носатая, горбатая и еще буй знает какая, – все люди на этой станции были с рыбой в руках. Столько мертвой рыбы сразу я видел только в передаче «Человек и закон», когда показывали про японских браконьеров.
С рыбой были мужчины, женщины, сопливые дети, горбатые бабки, и даже осмотрщики вагонов. Все они задёшево стремились перенести этот рыбовирус пассажирам и проводникам нашего состава. У проводников был иммунитет: рыбу мы покупали не сейчас, а на обратном пути. А пассажиры почти все хватали эту заразу. Выглядела она ниипатца аппетитно. Запах был несколько хуже чем вид, и я представил, как вся эта рыба заплывает с наглыми дохлыми мордами к нам в вагон. Мои опасения подтвердились: Каждый пассажир считал своим долгом купить хотя бы одну. Хотя бы маленькую, но сука вонючку. Со сном можно было теперь распрощаться: к вагонному веселью добавилась еще и вонь от рыбы.
Вечером поезд прикатывал в Чу. Столица конопли встречала дарами природы и нехитрой жрачкой, которой торговало на перроне половина населения этого города. Пассажиры скупали всё, что можно было сожрать, кажется, собираясь поселится в вагоне навсегда. Ганжубас, во преки моим ожиданиям, не продавался тут на каждом углу. И я сразу же решил уточнить по этому поводу у коллег.
Ермек сидел в щитовке и хрярил за обе щёки тушенку без хлеба, запивая какой-то гадостью. На гадости было написано: «Чимкентское пиво».
- Хлеб давада – кристянский еда! – пригласил меня к столу Ермек на чистейшем русском.
Я спросил у Ермека:
- Есть тут что-нибудь вообще?
- О! - сказал Ермек.- Тут щас нету, Щас берем в Ташкенте. Пошли с нами? Город пасмореть, плов пакушать будешь.
- Лехко! – согласился я и подумал: а набуй мне это надо? Выспаться бы за четыре часа стоянки.
- Выходить Чимкент, ехать Ташкент – закончил Ермек
Слегка прибуев от его предложения выйти в Чимкенте чтоб попасть в Ташкент, я приспросился у своей Ирочки. Оказалось, что от Чимкента до Ташкента можно было доехать на такси или автобусе ровно в 3 раза быстрей, чем на поезде.
- Я выхожу в Чимкенте. И ниипет.– сказал я Ире.
Оказалось, что в Чимкенте выхожу не только я и мой сосед по вагону, но и еще полбригады. Мы сели в автобус и потряслись по ровненькой дорожке в город хлебный. С нами был Жамбулат – проводник из какого вагона. Верней с Ермеком и Жамбулатом был я. Потому что они без конца что-то перетирали меж собой по-казахски, а я прикидывался, что шикарно их понимаю. Иногда я даже по головой, типа точна поцоны, истину говорите! На границе с Узбекией мы поменяли казаксы на узбексы. Покуривая красный бонд в мягкой пачке (в автобусе курили абсолютно все) и наслаждаясь видами за окном, мы прибыли в древний город.
***
Ташкент нас встретил мартовской 15-тиградусной жарой и угрюмыми узбечками, замотанными в разноцветные простыни по самые пятки или хер пойми, что там у них под простынями. Поняв, что не стоит тратить своё зрение на беспонтовых узбекских девок, я просто пялился на городской движняк, ковыляя за своими чебуреками. Но тут они остановились и сказали:
- Всё, пришли. Ты будешь экспертиза. Патамучта ты худой и руский! – Сказали мне мои черные коллеги. Нимуйня себе заявочка! - подумал я и выяснил весь расклад. Они каждую поездку брали на этой хате шмаль, но последний раз им задрали цену. Планчик был хороший, и новых поставщиков искать было в лом. Моей задачей было выступить в роли эксперта: курнуть дури и обосрать её качество, чтобы сбить цену. Какого хуя я был похож на конченого ганжу – мои тактичные негры предпочли промолчать, наверно чтоб я не обиделся. Но скорей всего в их представлении все русские были опытными плановедами. Я сказал, что с них коробок, и я обосру что угодно. Заключив такой контракт, мы ломанулись на хату.
На хате нас встретили весьма гостепреимно. Здоровенный узбекский квазимода в наколках что-то гавкнул и откуда нивозьмись появилась тётка с чайными причиндалами. Мои занзибары представили меня квазимоде и он почтительно мне кивнул. Мы отхлебывали из кисюшек чай, сидя на ковре за круглым столом высотой по щиколотку и угощались орешками и прочим ненавязчивым вкусняком, красиво разложенным в вазочку. Надо сказать меня всегда бесили эти как бы столы. Это были не столы, а какие-то люки от канализации. Удобно устроиться за ними не умели даже сами казахи. Они свинячили жиром себе на штаны, проливали на брюки чай, крошили на пол хлебом. Но всегда делали вид, что эта мебель – самое полезное изобретение в мире.
Квазимода притащил соль и перец. Заипись пожрать нахалявку! – подумал я. Но буй то там. В солонках был план. В одной были зеленые горошенки размером с пшенку, а во второй - обычная трава, которую я знал с детского садика. В горы, эти незнакомые гербалайфы – подумалось мне при взгляде на зеленую крупу.. Но мои индейцы выбрали именно крупу. Жамбулат ловко перемешал горошинки с табаком от бонда и забил адскую смесь в беломорину. Взорвал на правах эксперта, конечно же, я. Дурь была зачетная. На вкус – нефильтрованный бонд. На привкус – горло не дерет, не кислит и не вяжет. Послевкусие не рыгачное, тянется прекрасно. Но прихода как от обычной травы я не почуял, поэтому уверенно сказал:
- муйня какая-то.
Квазимода что-то затараторил на своём языке, а Ермек перевел:
- Говорит это самый лютший рючник, афгани. Такой нигде нету. Только тут бывает.
Язык у Ермека как-то странно заплетался. Я посмотрел на Жамбулата. Тот сидел на кортах, раскачиваясь, как дятел. До меня дошло, что Жамбо уже в далеком полете, а Ерема держится из последних сил. Но меня не вставляло.
- На столько денег не тянет. Пробовали и получше. Или пусть тащит нормальную смесь, или снижает цену! А если ни то ни другое, так мы пойдем. Возьмем в Джамбуле, как и раньше – смендел я и стал подниматься с ковра.
Верней, я подумал что поднимаюсь. Но тело вежливо сказало: йух!
Главное не подать виду – решил я и намылился с этой целью испить чаю. Рука медленно отделилась от тела и поползла к чайнику. На середине пути она остановилась, а язык сказал:
- Мы уходим. Дорого и не плющит.
Вы когда-нибудь тормозили пластинку рукой чтобы позабавиться басом исполнителя? Так вот мы все там были сейчас как три млять тормозящие пластинки. Как три зажеванные к ипиням кассеты в автомагнитоле «Урал». Мы тормозили шописец!
Моё «и не плющит», сказанное квазимоде, получилось ниразу неубедительно, потому что интервал между этими тремя словами был секунд по пять-десять. Я с ужасом понял, что мы покурили настоящий «ручник». Не скатанное с рук зеленое гавно, а настоящий экологически чистый продукт.
Однако, квазимода всё-таки нехотя сбавил цену. Жамбо с Ермеком рассчитывались за дурь, а я пытался обуться в прихожке. Когда мы вышли на улицу, я сел на бордюр и одел туфли как положено: правый на правую, а левый на левую. Все было зашибись. У моих индейцев было два пакета, меня ждал обещанный коробок, светило солнце. Мы решили, что будем гулять к вокзалу поближе, чтобы недайаллах не просрать поезд. И тут я прочитал надпись на табличке на стене дома: «ЛЕНИН ХУЮБОНИ». Это потом я узнал, что это «проспект Ленина». А тогда я просто начал ржать. Я ржал как лошадь Прежевальского. Безбалды, как целое стадо этих благородных животных. Я ржал, представляя размахивающего буем Ленина, и тыкал пальцем в табличку, не стесняясь прохожих. Естественно, ржач передался моим равшанам. Жамбулат стал икать как ишак, по-видимому так выражая свою радость. Ермек же судорожно загибался, и хрипел во весь свой золотой рот. Проходящий народ смотрел на нас и тупо улыбался, оглядываясь вокруг и пытаясь понять, с чего ржут три долбака.
Жамбо с Ерёмой, бормоча что то между собой, стали ржать пуще прежнего и сели на крыльцо какого-то магазина, не в силах идти пока не проржутся. Я услышал их карканье и мне стало еще смешнее. Поэтому я сел рядом с ними и натурально заплакал от смеха. Бог его знает сколько мы так сидели. Но очнулись мы от того, что кто-то ипашил нас веником по головам и по спинам. Нас натурально киздили. Нас буярили грязным веником без зазрения совести! Собираясь разозлиться и отразить эту яростную атаку, мы оглянулись. Разъяренная узбекская женщина в чёрной одежде что-то орала и продолжала размахивать своим оружием. Ниндзя, подумал я, и от этого мне стало еще смешнее. Я отскочил от злой девы и заржал во всесь голос как только мог. Сквозь слезы я наблюдал, как мои заторможенные джамшуты пытались спасти свои черные тела от этой ведьмы. Женщина еще немного погавкала на своем языке и удалилась за дверью с задорной надписью «Магазин ритуальных принадлежностей».
Спасшись от миновавшего продолжения пиздюлей, мы продолжили свой путь по столице солнечной Узбекии. До вокзала было совсем недалеко, мы знали это как инструкцию по сигнализации!! Но ручник работал киздато: до поезда мы добирались по потомошним прикидкам часов шесть. Два из них мы просидели в лагман-хане, проявляя чудеса аппетита. Остальные четыре мы просто шли.
Не стану рассказывать, как меня встретила моя напарница со своим Вовой. Скажу только, что на обратном пути она прикинулась, что заболела и валялась всю дорогу на верхней полке в двухместке. Мы же с Вовой прекрасно подружились: я давал ему пару-тройку затягов, и он выполнял кучу моей работы. Единственным минусом ручника было то что он по жесткому прибивал на веселье. Менты удивлялись нашей радости и думали, что мы ржем с них. Они делали повышенные ставки, и пару-тройку раз мы отчехлялись им купюрами в увеличенных размерах.
- Вован, а набуя тебе эта Ира?– спросил я Вову, взяв с него обещание пойти на курсы проводников и стать моим напарником, на что он радостно согласился.
Домой я приехал счастливый, с пакетом кураги, пачкой денег и коробком зеленой крупы, которого мне хватило не только угостить пацанов на районе, но и на всю следующую поездку.
***
В один из рейсов в Ташкенте к моему вагону подошла процессия из двух молодых и одного немощного старика. Все русские. Один из них, отведя меня под локоть на пару метров, достал билет и сказал:
- Братан, вот дед. Едет до Волгограда. Едет умирать. На родину. В Акмоле сгрузишь его, там встретят. Не пихай к нему леваков, не забивай купешку грузом, лады? – с этими словами парняга вынул из лопатника деньги и спросил: триста хватит? Три американские бумажки в середине девяностых равнялись примерно четырем проводницким зарплатам. Я взял деньги и сказал голосом телевизора:
- В вагоне днем до плюс сорока пяти.
- МочИ ему простыни, накрывай, смотри за ним. Чай любит.
Дед бессовестно умер часов через десять, несмотря на мои ухаживания. Менты станции Луговая на пару часов задержали поезд со всеми своими оформлениями «двухсотого» и отправили тушку несчастного с нами же дальше. Через час в Чу его забрали медики, а мы забили купе грузом и зайцами.
Еще одной примечательностью работы «на юг» были постоянные угрозы пламенных мандюлей со стороны остающихся на перроне и не влезших в вагон безбилетников. Нас постоянно обещали зарезать, «встретить на обратке», «запомнить», перебить ноги и так далее. Некоторых проводников действительно прессовали, но по их же собственной быканутости. С казахами всегда обо всем можно договориться и это мне ужасно нравилось. Они закипают как чайники тефаль – быстро и бурно, правда отключаются только вручную или при помощи силы проводницкого слова. Но и не злопамятны в то же время. Не видел я у них мстителей. Кроме того, в «ташкентских» бригадах среди проводников всегда было профессиональное такое братсво. Острый ломик в не отопительный сезон все держали всегда под рукой, а не в котловом отделении. Да и в отопительный тоже. Работали в основном пацаны, и в основном, понятно, казахи. По первому же свисту коллеги, или при угрозе баклана с ломиками или чем придется стягивалась вся бригада. Один оставался в вагоне, второй летел подраться. Массовые драки случались не часто, в основном бились по трое-пятеро. Однажды на одной из степных станций в состав ворвалось штук двенадцать дикарей с чабанскими плетками. Выкидывали их уже на ходу, срывая стоп-краны, чтоб не дошло до мокрухи. Буй пойми чего им надо было, может доехать до соседней станции, а может продавали свои плетки.
Бомжей в качестве работяг возили не все, но многие. Особенно в отопительный сезон. Вообще, на юге Казахстана рабство и по сей день – вполне рядовое явление, а у нас в вагонах в те времена и подавно - хороший бомж дорогого стоил. Они топили печки, оттирали полы от кровавой юшки после бакланов, долбили тележки от обледенения, и вообще, выполняли все, к чему прикасаться проводнику «на Ташкенте» было мягко говоря, некогда. При всем при этом, мы все равно приезжали домой как с войны. С вытрепанными нервами, уставшими как собаки, грязными как те бомжи. Ибо за четыре дня поездки ближайший душ был в Ташкенте, а помыться в туалетах просто не представлялось возможным. Один был вечно забит грузом, во второй ходили все 60-90 пассажиров. О млядстве в таких условиях приходилось лишь мечтать, да и редко попадались достойные кандидатки. Ровно сутки после поездки обычно уходили на сон. Четыре дня отдыха пролетали как один, как правило, в синеве и куражах на калымные деньги. О том чтобы копить на квартиры-машины ни я, ни многие мои коллеги почему-то в то время не заморачивались, просаживая всё до копейки на многочисленных подруг, да в кабаках.
Я ушел с южного направления после кипиша в Джамбуле (сейчас Тараз). Ездил тогда в вагоне с Джамбульской бронью. По гениальному замыслу формирователей в наш убитый на прочь плацкарт билеты из Ташкента не продавались вовсе, а все 52 рыла должны были садиться по билетам лишь в Джамбуле. Но как-то так получалось, что к Джамбулу вагон уж набивался пассажирами и коробками, а наволочка – деньгами. В одну из таких поездок к донельзя забитому уже вагону подошла группа из двадцати ребятишек лет десяти-двенадцати. С отдыха возвращались с училкой, вожатой, и, ясен хер, с билетами. В общем, зайцев, взятых ранее, пришлось расселять по всему составу, а ненавязчивые предложения танцев лежа и шампанского руководительницам детской группы были отторгнуты на корню и расценены ими как отягчающие обстоятельства. Дуры какие-то попались. Короче, жалоба и весь этот замут был опубликован в республиканской газете, а бригадира вежливо попросили убрать нас из бригады. Проездил на Ташкент я целый год, пересев после джамбульской засады с детьми на 239-240 Астана-Павлодар-Челябинск. Ира после той нашей поездки перевелась на Киев, Вову я больше не видел, а Ерема и Жамбо стали моими закадычными приятелями. А на ту хату в Ташкенте мы больше не ходили. Перебивались дурманом в дороге где придется.
Всех бывших коллег с наступающим.
Ездить на Ташкент у нас проводников в то время считалось престижно и респектабельно.
Ташкент несомненно канал за школу жизни. После ташкентского направления проводник занефиг делать мог лететь хоть в космос: по сложности и заморочкам это было примерно однобуйственно.
Но, кроме того, работа «на юг» обладала еще и такими плюсами:
Во-первых, на Ташкентском направлении можно было насрать на все инструкции. Во-вторых, о левых доходах проводников ташкентского направления ходили легенды. В-третьих, на югах произростали различные ништяки, которые продавались там по доступным ценам и которые можно было курить как в поездках, так и на отдыхе. Кроме того, моя романтическая натура хотела быстрых телепортаций из холодной зимы в цветущую весну и обратно. Смена климатических поясов за двое суток пути в одну сторону – это было чума как интересно. То есть, говоря просто, ташкентское направление – это была дорога в мир раздолбайства, романтики и кайфа. И мне, как юному романтичному , конечно жутко захотелось покорить юга нашей родины.
Начальник «аркалыкской» бригады, в которой я стажировался, выдал письменные рекомендации: «Теть Люда, это наш поцан, возьми к себе не пожалееш». А на словах велел передать, что если не возмёт – йух ей, а не вагоны с капремонта. Тёть Люда была одним из бригадиров ташкентского направления. Милая бабушка метр с кепкой ростом, с добрым лицом и остатками зубов в морщинистом роте.
- Яблть….каво же мне выкинуть , шоб тебя, сцуко взять? – спросила сама у себя заслуженный ветеран Целинной железной дороги, задумчиво ковыряясь в зубе булавкой.
- Ладна, чёнить придумаем, приходи через четыре дня в поездку. И не выипывайся! – посоветывала напоследок тёть Люда, рассматривая мой щегольской китель с лычками и нашивками, который я замутил из забытого кем-то в вагоне пиджака летчика гражданской авиации.
Через четыре дня я стоял на посадке у раздолбанного купейного вагона, который прошел, судя по виду, как минимум вторую мировую. Пассажиров к нам загрузилось ровно 36 рыл, что меня немного расстроило и похоронило надежды взять ещё народ без билета, чтобы срубить денег. Все пассажиры с довольными рожами покупали постель, пёрлись за кипятком, и свинячили на пол крошками от жратвы. Изо всех девяти купе понесло баурсаками, бараньим жиром и прочей муйнёй.
И тут я должен сказать еще об одном ушлёпстве пассажиров. Это было одно из ушлёпств, бесивших меня не меньше чем Бари Олибасов со своими педомальчиками. Каждый, кто умел читать, подходил к доске с расписанием, минут по пять в него пялился, мешая в узком проходе, а потом ковылял к проводнику и спрашивал:
а когда Чимкент?
Спрашивается, какого ж буя ты туда фтыкал и какого ты спрашиваешь, если у тебя в билете большими буквами написано: время прибытия: такое-то. Слава богу, получив ответ на важный шописдец вопрос, очередной долбак стремился громко озвучить слова проводника, как бы предупреждая остальных пассажиров: «проводник псих и лучше ничего у него не спрашивать».
Напарницей у меня была Ирина – баба лет 37 и примерно сантиметров стольки же в диаметре. Её стервозность выдавали очечки в тонкой оправе и острый длинный нос. Об её худобу можно было запросто сломать таз, а слишком правильная речь выдавали в ней бывшую училку. То что я попал к Ирине в пару наводило на мысль, что все предыдущие напарники сдохли от её противности. Ирина брала с собой в дорогу своего ипаря, который должен был вместо неё топить печку, складывать матрасы, выкидывать мусор и долбить тележки от обледенения. Одним словом, бичевать в обмен на покряхтеть. Меня такой расклад очень даже устраивал, поэтому отдав иринкиному чумоходу (его звали Вова) свой китель, сразу после отправления я отправился знакомиться с бригадой.
С собой у меня был коньяк «Батыр», лимон и шоколадка. Я представлялся в каждом вагоне, выспрашивал про работу и предлагал нарезать тридцаточку под лимончик. Пройдя вагонов пять, я обнаружил что мой пятизвездочный «Батыр» закончился. Йух с ним, пока хватит знакомств, решил я и вернулся к себе. Ирина с Вовой пили чай и жрали из блестящей кастрюльки какую то дрянь, похожую на сопли.
- Давай с нами, рагу с маслятками – прошамкал кто то из них..
- Неее, я чай. - Вежливо согласился я и взял большую ложку, чтобы навернуть соплей из блестящей кастрюльки.
Ирина сказала, что нельзя покидать вагон так надолго, спросила почему от меня воняет коньяком и провела инструктаж: зайцев мы берем только в коридор и только человек пять. Груз мы берем только маленько в тамбур, немножко в щитовку и чуть-чуть в ящик-погреб для белья. Я молча кивал головой как Герасим, наяривая рагу из маслят.
Время было 12 ночи, поезд приближался к столице казахстанского рэкета и шахтеров – Караганде. Спросив меня, есть ли еще у меня вопросы, молодожены закрылись в двухместке для сна и раскачивания вагона в обратной амплитуде. А я, открыв новую бутыль «Батыра», стал изучать грузовые возможности купейного вагона.
На запах коньяка из соседнего вагона приперся мой коллега Ермек. Ермек был классическим казахским мачо – маленький и чёрный. Отличительной его особенностью был бешеный акцент, но при этом он отлично знал многие русские поговорки. Наверно ему так легче было говорить с белыми.
-Сделал дело, гуляй бес труда. – сказал Ермек, имея ввиду «наливай».
Я налил полстакана батыра, воткнул его в подстаканник и сказал тост:
-Ну довай дёрнем!
Волшебный яд растекся по организму.
- Ирину слушай, а сам неплашай. Под лижачий камен сем рас отмерь! – разговорился Ермек, опрокидывая дозу за дозой.
Я внимательно слушал советы бывалого волка ташкентского направления. И тут мы приехали в Караганду.
Народу на перроне было не сказать что много. Народу было просто до безобразия добуища! Я сразу вспомнил кино про революцию и битву за Москву. Ермек, который лихорадочно дожирал лимон, воскликнул:
- Запомни, молодой: яблочка на яблоня паосени щитаютца!!!
Коллега-филолог слинял в темноту переходной площадки, а я, подкинув в печку уголька, стал готовиться к посадке.
Утро в поезде Акмола –Ташкент начиналось со станции Агадырь. От Агадыря начинался собственно Юг. На этой станции и без того забитый состав дополнялся армией паровозных торгашей. Это сейчас их не пускают в вагоны, а тогда вагонные барыги обеспечивали сервис пассажирам и бесплатную жратву проводникам.
Но в моём вагоне утро началось с воплей моей кизданутой напарницы. Первым проснулся Вова – Ирины. Дернув ручку закрытого туалета, он вопросительно уставился на меня. Я затянулся «бондом» из мягкой в то еще время пачки и сказал:
- Пассать на площадку. Умытца в щитовке.
Вова по-плебейски уполз ссать между вагонами на убегающие шпалы, а из двухместки высунулся нос Ирины. Не ну даст же человеку буй предков такой нос!
Повесив на него очки, владелица носа стала осматриваться.
Определенно, что-то ей не нравилось, но пока я не мог понять что. Ломанувшись в туалет, Ирина наткнулась на коробки, которыми был забит толчек до потолка. Её глаза стали округляться. Посмотрев в проход, она поднесла ладошку ко рту, будто ей урезали по челюсти. Затем Ира заглянула в первое купе с пассажирами и сделала какое то утиное движение головой.. Толи она пыталась сглотнуть, то ли наоборот Но в следующий момент она истошно начала орать. Она как бы говорила, что вагоне полный беспредел и что нам хана.
А никакого беспредела и не было. Просто было слегка тесновато. В нашем «проводницком» туалете были ящики с посудой (вот буй его знает, зачем тогда везли посуду из Акмолы в Ташкент). Пассажиры в проходе напротив купе стояли как в автобусе. Некоторые пытались сидеть на своих сумках и откидных сидушках. В купе ехали не по четверо, а примерно по шесть человек. И еще Ирина не видела тамбур с нерабочей («курительной») стороны. Там было немножко груза. Мешков 30 с макаронами (набуя на юга везли макароны – тоже загадка для меня до сих пор). По 15 с каждой стороны переходной двери. Таким образом, мой вагон стал для пассажиров некурящим. Особо заядлым курильщикам я говорил, что вышел приказ министра путей сообщения, запрещающий в вагонах курить и приводил для примера доблестный Аэрофлот. Сам я курил в рабочем тамбуре, а пассажиры - или на стоянках, или в тамбуре у Ермека, который по этому поводу сильно не переживал. А хули – зря что ли он мой коньяк хлестал?
Втариваться по полной меня научил Ермек. Он говорил: «как запрягай, так и ежай». Я толковал это так: замандячь груза и зайцев по полной программе. Если бы я послушал свою напарницу – ей пришлось бы рассчитываться с ревизорами своей худющей натурой, а Вова стоял бы раком и завлекал транспортных милицонеров. Эти были пидоргами, такими же, как и на других направлениях. Впоследствии мне казалось, что все гаишники произошли именно из сотрудников линейных отделов милиции. Взятки всей этой киздобратии, которой было просто добуища, назывались дойками. Дойка с купейника, плацкарта и общего вагонов отличалась по размеру: с общака больше, с плацкарта чуть меньше, а с купейника вабще по минималу. И это было справедливо шописец. Потому что в общак можно было закиздярить в четыре раза больше груза и безбилетников, нежели в наш купейник.
В купейниках была еще одна загвоздка: народ, который доставал билеты в купе, хотел ехать с камфортом. Поэтому тем, кто хотел ехать без билета, в моем вагоне приходилось вести переговоры дважды: сначала они договаривались с проводником, а затем еще и с «билетниками». Получалось так: вы иплись-доставали себе через 33 кизды заветный билетик в купе, чтоб спокойно ехать, пить водку и фтыкать журнал «Крокодил». А среди ночи к вам заваливал какой нибудь ушлёпок и говорил:
-Мляяяяяяяяя, бротишкеееееееее…неабиссуть, а? Ехать нада билетов нет.. Сам аткуда, а? Сам шимкентскей?? Даурен Жекибаев знаешь? Сын Сеилбека, каторый на Жумабаева живет…эээээээээээээ ево же все знают…А, помнишь да? Ну вот это кузен свата моего троюроднова брата…Аааааайналайн паедим вместе?!
При этом переговорщик подтягивал в вагон всю свою семейку, а те в свою очередь тоже приступали к переговорам, если хотели удобно устроиться.
В любом другом поезде, а особенно на российском направлении, таких ухарей бы слали ровным строем найух. Но в нашем поезде все было культурно. Вообще, у казахов не принято слать найух по любому поводу.
Те «зайцы», которые не умели договариваться – ехали втридорога. Они подходили к вагону и спрашивали:
- Сколько?
- Полтора, – отвечал я, имея ввиду полторы цены билета. Надо сказать, что мы все внимательно следили на посадке за тем, что творится у других вагонов. Военный принцип прикрытия был на этом направлении как нигде справедлив и уместен. Пассажиры, которых не устроила цена, мелко трусили к другому вагону, думая, что там дешевле. Но в соседнем вагоне им заряжали уже несколько дороже, чем полторы цены. Они шли дальше, и чем дальше шли – тем дороже им заряжали. Поняв, что дело муйнёво, горемыки возвращались в начальную точку торга – то есть ко мне. Но у меня ввиду уменьшения свободных мест возникала ниипатца инфляция, и стоячие места уже были по 2,5 цены билета. Боясь уже куда-нить отойти от моего вагона, жадины-говядины всё-таки платили 2,5 цены и ехали. Короче, безбилетникам как бы не рекомендовалось клевать мозги проводникам всего состава. Это могло привести к дополнительным суткам ожидания следующего поезда.
Так вот, Ира говорила, что за весь этот беспредел в вагоне она отвечать не будет, что она не хочет сидеть в тюрьме за взятки, и что ещё ни один напарник так не забивал буй на её рекомендации. Я молча достал из того, что когда-то было холодильником наволочку с деньгами.
- Возьмешь отсюда хоть копейку – нос сломаю! - Предупредил я Ирину.
Сказать, что после этих слов тон моей нервной напарницы поменялся – значит ничего не сказать. Толи ей так сильно хотелось денег, толи она переживала за нос. Её фэйс выражал годами вылизанную фразу: «Завтра в школу с родителями». Но вместо этого Ира сказала:
- А давайте пить чай?
Я закинул окурок в топку титана и завалился спать на вторую полку в двухместке, засунув наволочку с деньгами себе под матрац.
Если кто думает что в поезде Акмола-Ташкент можно было спать, когда захочется – буй то там. Спать в этом поезде нормальному проводнику можно было только в следующих случаях:
1. Если он пьян в стельку.
2. Если он глухой.
3. Если он умер.
Во всех других случаях бодрящих факторов в вагоне было столько, что сон становился недоступным как Анна блять Семенович. Во-первых, это были торгаши. «Самса, манты, лагман бирррееееем!» «Палау палау, картошка жаррный бирррееем липёшка гарячий халодный напитке кумыз биррееееем!» Торгашами были в основном женщины неопределенного пола. Задранные нищетой черные тётки целый день шарошкандыбались по составу, хлопая дверьми и разнося свой голосовой спам. Я валялся в двухместке и мечтал, как прокалываю этих адских спамеров ломиком и сбрасываю их на рельсы через межвагонное пространство. И как за поездом тянется кровавый шлейф из кишков этих торгашей вперемешку с их нехитрым товаром. Холодными напитками в своих мечтах я отмывал переходные площадки от их мозгов и других органов.
Во-вторых, редко кто из пассажиров ехал тихо и скромно. Нализавшись кумыса и айрана домашнего приготовления (дрянь редкосная - молоко вирблюда и коня соответственно), большая часть населения вагона начинала петь блюз. Это какфония непонятной мелодии на тему «что вижу, то пою». В купейном их было почти не слыхать, зато в плацкарте и в общаке они давали жару шописец! Если среди тусовки находился диджей с домброй, фольклор несколько окультуривался. То есть киздофония, несущаяся из различных глоток, прекращалась, и весь вагон (ну если не писеть – то половина, потому что звук разносится максимум на полвагона, как не ори) – весь вагон начинал подпевать народному артисту. Чтобы попасть в тон никто сильно не заморачивался – главное было орать погромче. Слушая сквозь сонные провалы этот хор пятницкова, я представлял себя злым фашистом, а поющую тусовку – партизанами. Я поливал их из «шмассера», а они героически, сука, пели. Последним в моих мечтах умирал домбрист. Его я убивал с особым смаком, отстреливая от поганца по кусочку короткими очередями. В последствии я просто забивал на сон вообще, закидывая в рот на крайний случай пол ложечки гранулированного чая и запивая его водой. Иногда, к концу четвертых суток дороги это заканчивалось глюками и сном стоя (потому что присесть порою было реально некуда). Но я был не единственным в бригаде, кто работал в таком режиме. А молодой организм славно и без натуги терпел издевательства.
Кроме бизнесменов с кумысом спать мешали вопли моей шлепанутой в голову напарницы. Она орала на всех: на пассажиров, на торгашей, на Вову, на мои окурки в титане, на тряпку, которая быстро сохнет и вообще на всю-превсю вагонную херотень. Мои просьбы орать потише Ира игнорила напрочь. Поэтому пришлось слезть со своей второй полки и напомнить сволочинушке кто в вагоне главный. Рассказав, чем я заткну ей рот, если она млядина не прекратит орать, мне удалось вздремнуть.
Быть главным в вагоне – означало принимать решения по забиванию вагона грузом и откатам всякой мелко-проверяющей киздобратии. Менты, когда заходили в вагон с проверкой, первым делом спрашивали: кто старший? Первый раз, думая, что они намекают на возраст, я с удовольствием тыкнул пальцем в напарницу. Отнимающейся от страха рукой Ира перевела стрелы на меня – типа он старший, товарищ начальник. Дальше начинался торг, сколько же с меня взять. Ошибки акушера в серых мундирах оценивающе смотрели на мешки, коробки и безбилетников и делали ставки. Обычно они ходили парами, как и везде: один умел читать, второй считать. Писать никто из них не умел, поэтому можно было смело посылать их найух, не боясь статей и актов. Но так было не принято. Обычно им давали в то время по сто казаксов на нос. Офицерский состав и ревизоров мы не видели. С ними разводила нашими баблосами бригадир тёть Люда в своем штабном вагоне. Наличность в наволочке, благодаря этим пидоргам, таяла как первый снег. И моя кащеева радость от обладания кучей теньгушек растворялась с каждой дойкой.
Заработок же самого бригадира состоял из наших «отстежек» в конце рейса лично ему. Давали обычно «по совести», но в некоторых бригадах существовала фиксированная ставка с вагона в виде 20-30% от общей суммы срубленных за рейс денег. Бывало, что некоторые начальники поездов зажирались, начинали плохо «разводить» и слишком много брать. При мне одного такого ханыгу сами же проводники сдали в ОБЭП, замутив «дачу взятки с поличным». Но «ташкентские» бригадиры, как правило, не наглели. Ведь случиться с ними в дороге могло всякое, несчастные случаи на жд не редкость, да и слишком уж тяжел был труд подчиненных, чтобы облагать их большими пошлинами. Кроме того, бывалые проводники-волки ташкентского направления со временем обрастали связями и «крышами», которые могли доставить бригадиру массу неудобств по одному слову крышуемого.
Тем временем, 22-25 вагонный состав катился по унылой степи. И вдруг слева по ходу возникало много воды. Это было озеро Балхаш. Сарышаган был бы обычным заурядным задроченском, если бы на этой станции не водилась рыба. Копченая, жареная, вяленая, соленая, сушеная, усатая, носатая, горбатая и еще буй знает какая, – все люди на этой станции были с рыбой в руках. Столько мертвой рыбы сразу я видел только в передаче «Человек и закон», когда показывали про японских браконьеров.
С рыбой были мужчины, женщины, сопливые дети, горбатые бабки, и даже осмотрщики вагонов. Все они задёшево стремились перенести этот рыбовирус пассажирам и проводникам нашего состава. У проводников был иммунитет: рыбу мы покупали не сейчас, а на обратном пути. А пассажиры почти все хватали эту заразу. Выглядела она ниипатца аппетитно. Запах был несколько хуже чем вид, и я представил, как вся эта рыба заплывает с наглыми дохлыми мордами к нам в вагон. Мои опасения подтвердились: Каждый пассажир считал своим долгом купить хотя бы одну. Хотя бы маленькую, но сука вонючку. Со сном можно было теперь распрощаться: к вагонному веселью добавилась еще и вонь от рыбы.
Вечером поезд прикатывал в Чу. Столица конопли встречала дарами природы и нехитрой жрачкой, которой торговало на перроне половина населения этого города. Пассажиры скупали всё, что можно было сожрать, кажется, собираясь поселится в вагоне навсегда. Ганжубас, во преки моим ожиданиям, не продавался тут на каждом углу. И я сразу же решил уточнить по этому поводу у коллег.
Ермек сидел в щитовке и хрярил за обе щёки тушенку без хлеба, запивая какой-то гадостью. На гадости было написано: «Чимкентское пиво».
- Хлеб давада – кристянский еда! – пригласил меня к столу Ермек на чистейшем русском.
Я спросил у Ермека:
- Есть тут что-нибудь вообще?
- О! - сказал Ермек.- Тут щас нету, Щас берем в Ташкенте. Пошли с нами? Город пасмореть, плов пакушать будешь.
- Лехко! – согласился я и подумал: а набуй мне это надо? Выспаться бы за четыре часа стоянки.
- Выходить Чимкент, ехать Ташкент – закончил Ермек
Слегка прибуев от его предложения выйти в Чимкенте чтоб попасть в Ташкент, я приспросился у своей Ирочки. Оказалось, что от Чимкента до Ташкента можно было доехать на такси или автобусе ровно в 3 раза быстрей, чем на поезде.
- Я выхожу в Чимкенте. И ниипет.– сказал я Ире.
Оказалось, что в Чимкенте выхожу не только я и мой сосед по вагону, но и еще полбригады. Мы сели в автобус и потряслись по ровненькой дорожке в город хлебный. С нами был Жамбулат – проводник из какого вагона. Верней с Ермеком и Жамбулатом был я. Потому что они без конца что-то перетирали меж собой по-казахски, а я прикидывался, что шикарно их понимаю. Иногда я даже по головой, типа точна поцоны, истину говорите! На границе с Узбекией мы поменяли казаксы на узбексы. Покуривая красный бонд в мягкой пачке (в автобусе курили абсолютно все) и наслаждаясь видами за окном, мы прибыли в древний город.
***
Ташкент нас встретил мартовской 15-тиградусной жарой и угрюмыми узбечками, замотанными в разноцветные простыни по самые пятки или хер пойми, что там у них под простынями. Поняв, что не стоит тратить своё зрение на беспонтовых узбекских девок, я просто пялился на городской движняк, ковыляя за своими чебуреками. Но тут они остановились и сказали:
- Всё, пришли. Ты будешь экспертиза. Патамучта ты худой и руский! – Сказали мне мои черные коллеги. Нимуйня себе заявочка! - подумал я и выяснил весь расклад. Они каждую поездку брали на этой хате шмаль, но последний раз им задрали цену. Планчик был хороший, и новых поставщиков искать было в лом. Моей задачей было выступить в роли эксперта: курнуть дури и обосрать её качество, чтобы сбить цену. Какого хуя я был похож на конченого ганжу – мои тактичные негры предпочли промолчать, наверно чтоб я не обиделся. Но скорей всего в их представлении все русские были опытными плановедами. Я сказал, что с них коробок, и я обосру что угодно. Заключив такой контракт, мы ломанулись на хату.
На хате нас встретили весьма гостепреимно. Здоровенный узбекский квазимода в наколках что-то гавкнул и откуда нивозьмись появилась тётка с чайными причиндалами. Мои занзибары представили меня квазимоде и он почтительно мне кивнул. Мы отхлебывали из кисюшек чай, сидя на ковре за круглым столом высотой по щиколотку и угощались орешками и прочим ненавязчивым вкусняком, красиво разложенным в вазочку. Надо сказать меня всегда бесили эти как бы столы. Это были не столы, а какие-то люки от канализации. Удобно устроиться за ними не умели даже сами казахи. Они свинячили жиром себе на штаны, проливали на брюки чай, крошили на пол хлебом. Но всегда делали вид, что эта мебель – самое полезное изобретение в мире.
Квазимода притащил соль и перец. Заипись пожрать нахалявку! – подумал я. Но буй то там. В солонках был план. В одной были зеленые горошенки размером с пшенку, а во второй - обычная трава, которую я знал с детского садика. В горы, эти незнакомые гербалайфы – подумалось мне при взгляде на зеленую крупу.. Но мои индейцы выбрали именно крупу. Жамбулат ловко перемешал горошинки с табаком от бонда и забил адскую смесь в беломорину. Взорвал на правах эксперта, конечно же, я. Дурь была зачетная. На вкус – нефильтрованный бонд. На привкус – горло не дерет, не кислит и не вяжет. Послевкусие не рыгачное, тянется прекрасно. Но прихода как от обычной травы я не почуял, поэтому уверенно сказал:
- муйня какая-то.
Квазимода что-то затараторил на своём языке, а Ермек перевел:
- Говорит это самый лютший рючник, афгани. Такой нигде нету. Только тут бывает.
Язык у Ермека как-то странно заплетался. Я посмотрел на Жамбулата. Тот сидел на кортах, раскачиваясь, как дятел. До меня дошло, что Жамбо уже в далеком полете, а Ерема держится из последних сил. Но меня не вставляло.
- На столько денег не тянет. Пробовали и получше. Или пусть тащит нормальную смесь, или снижает цену! А если ни то ни другое, так мы пойдем. Возьмем в Джамбуле, как и раньше – смендел я и стал подниматься с ковра.
Верней, я подумал что поднимаюсь. Но тело вежливо сказало: йух!
Главное не подать виду – решил я и намылился с этой целью испить чаю. Рука медленно отделилась от тела и поползла к чайнику. На середине пути она остановилась, а язык сказал:
- Мы уходим. Дорого и не плющит.
Вы когда-нибудь тормозили пластинку рукой чтобы позабавиться басом исполнителя? Так вот мы все там были сейчас как три млять тормозящие пластинки. Как три зажеванные к ипиням кассеты в автомагнитоле «Урал». Мы тормозили шописец!
Моё «и не плющит», сказанное квазимоде, получилось ниразу неубедительно, потому что интервал между этими тремя словами был секунд по пять-десять. Я с ужасом понял, что мы покурили настоящий «ручник». Не скатанное с рук зеленое гавно, а настоящий экологически чистый продукт.
Однако, квазимода всё-таки нехотя сбавил цену. Жамбо с Ермеком рассчитывались за дурь, а я пытался обуться в прихожке. Когда мы вышли на улицу, я сел на бордюр и одел туфли как положено: правый на правую, а левый на левую. Все было зашибись. У моих индейцев было два пакета, меня ждал обещанный коробок, светило солнце. Мы решили, что будем гулять к вокзалу поближе, чтобы недайаллах не просрать поезд. И тут я прочитал надпись на табличке на стене дома: «ЛЕНИН ХУЮБОНИ». Это потом я узнал, что это «проспект Ленина». А тогда я просто начал ржать. Я ржал как лошадь Прежевальского. Безбалды, как целое стадо этих благородных животных. Я ржал, представляя размахивающего буем Ленина, и тыкал пальцем в табличку, не стесняясь прохожих. Естественно, ржач передался моим равшанам. Жамбулат стал икать как ишак, по-видимому так выражая свою радость. Ермек же судорожно загибался, и хрипел во весь свой золотой рот. Проходящий народ смотрел на нас и тупо улыбался, оглядываясь вокруг и пытаясь понять, с чего ржут три долбака.
Жамбо с Ерёмой, бормоча что то между собой, стали ржать пуще прежнего и сели на крыльцо какого-то магазина, не в силах идти пока не проржутся. Я услышал их карканье и мне стало еще смешнее. Поэтому я сел рядом с ними и натурально заплакал от смеха. Бог его знает сколько мы так сидели. Но очнулись мы от того, что кто-то ипашил нас веником по головам и по спинам. Нас натурально киздили. Нас буярили грязным веником без зазрения совести! Собираясь разозлиться и отразить эту яростную атаку, мы оглянулись. Разъяренная узбекская женщина в чёрной одежде что-то орала и продолжала размахивать своим оружием. Ниндзя, подумал я, и от этого мне стало еще смешнее. Я отскочил от злой девы и заржал во всесь голос как только мог. Сквозь слезы я наблюдал, как мои заторможенные джамшуты пытались спасти свои черные тела от этой ведьмы. Женщина еще немного погавкала на своем языке и удалилась за дверью с задорной надписью «Магазин ритуальных принадлежностей».
Спасшись от миновавшего продолжения пиздюлей, мы продолжили свой путь по столице солнечной Узбекии. До вокзала было совсем недалеко, мы знали это как инструкцию по сигнализации!! Но ручник работал киздато: до поезда мы добирались по потомошним прикидкам часов шесть. Два из них мы просидели в лагман-хане, проявляя чудеса аппетита. Остальные четыре мы просто шли.
Не стану рассказывать, как меня встретила моя напарница со своим Вовой. Скажу только, что на обратном пути она прикинулась, что заболела и валялась всю дорогу на верхней полке в двухместке. Мы же с Вовой прекрасно подружились: я давал ему пару-тройку затягов, и он выполнял кучу моей работы. Единственным минусом ручника было то что он по жесткому прибивал на веселье. Менты удивлялись нашей радости и думали, что мы ржем с них. Они делали повышенные ставки, и пару-тройку раз мы отчехлялись им купюрами в увеличенных размерах.
- Вован, а набуя тебе эта Ира?– спросил я Вову, взяв с него обещание пойти на курсы проводников и стать моим напарником, на что он радостно согласился.
Домой я приехал счастливый, с пакетом кураги, пачкой денег и коробком зеленой крупы, которого мне хватило не только угостить пацанов на районе, но и на всю следующую поездку.
***
В один из рейсов в Ташкенте к моему вагону подошла процессия из двух молодых и одного немощного старика. Все русские. Один из них, отведя меня под локоть на пару метров, достал билет и сказал:
- Братан, вот дед. Едет до Волгограда. Едет умирать. На родину. В Акмоле сгрузишь его, там встретят. Не пихай к нему леваков, не забивай купешку грузом, лады? – с этими словами парняга вынул из лопатника деньги и спросил: триста хватит? Три американские бумажки в середине девяностых равнялись примерно четырем проводницким зарплатам. Я взял деньги и сказал голосом телевизора:
- В вагоне днем до плюс сорока пяти.
- МочИ ему простыни, накрывай, смотри за ним. Чай любит.
Дед бессовестно умер часов через десять, несмотря на мои ухаживания. Менты станции Луговая на пару часов задержали поезд со всеми своими оформлениями «двухсотого» и отправили тушку несчастного с нами же дальше. Через час в Чу его забрали медики, а мы забили купе грузом и зайцами.
Еще одной примечательностью работы «на юг» были постоянные угрозы пламенных мандюлей со стороны остающихся на перроне и не влезших в вагон безбилетников. Нас постоянно обещали зарезать, «встретить на обратке», «запомнить», перебить ноги и так далее. Некоторых проводников действительно прессовали, но по их же собственной быканутости. С казахами всегда обо всем можно договориться и это мне ужасно нравилось. Они закипают как чайники тефаль – быстро и бурно, правда отключаются только вручную или при помощи силы проводницкого слова. Но и не злопамятны в то же время. Не видел я у них мстителей. Кроме того, в «ташкентских» бригадах среди проводников всегда было профессиональное такое братсво. Острый ломик в не отопительный сезон все держали всегда под рукой, а не в котловом отделении. Да и в отопительный тоже. Работали в основном пацаны, и в основном, понятно, казахи. По первому же свисту коллеги, или при угрозе баклана с ломиками или чем придется стягивалась вся бригада. Один оставался в вагоне, второй летел подраться. Массовые драки случались не часто, в основном бились по трое-пятеро. Однажды на одной из степных станций в состав ворвалось штук двенадцать дикарей с чабанскими плетками. Выкидывали их уже на ходу, срывая стоп-краны, чтоб не дошло до мокрухи. Буй пойми чего им надо было, может доехать до соседней станции, а может продавали свои плетки.
Бомжей в качестве работяг возили не все, но многие. Особенно в отопительный сезон. Вообще, на юге Казахстана рабство и по сей день – вполне рядовое явление, а у нас в вагонах в те времена и подавно - хороший бомж дорогого стоил. Они топили печки, оттирали полы от кровавой юшки после бакланов, долбили тележки от обледенения, и вообще, выполняли все, к чему прикасаться проводнику «на Ташкенте» было мягко говоря, некогда. При всем при этом, мы все равно приезжали домой как с войны. С вытрепанными нервами, уставшими как собаки, грязными как те бомжи. Ибо за четыре дня поездки ближайший душ был в Ташкенте, а помыться в туалетах просто не представлялось возможным. Один был вечно забит грузом, во второй ходили все 60-90 пассажиров. О млядстве в таких условиях приходилось лишь мечтать, да и редко попадались достойные кандидатки. Ровно сутки после поездки обычно уходили на сон. Четыре дня отдыха пролетали как один, как правило, в синеве и куражах на калымные деньги. О том чтобы копить на квартиры-машины ни я, ни многие мои коллеги почему-то в то время не заморачивались, просаживая всё до копейки на многочисленных подруг, да в кабаках.
Я ушел с южного направления после кипиша в Джамбуле (сейчас Тараз). Ездил тогда в вагоне с Джамбульской бронью. По гениальному замыслу формирователей в наш убитый на прочь плацкарт билеты из Ташкента не продавались вовсе, а все 52 рыла должны были садиться по билетам лишь в Джамбуле. Но как-то так получалось, что к Джамбулу вагон уж набивался пассажирами и коробками, а наволочка – деньгами. В одну из таких поездок к донельзя забитому уже вагону подошла группа из двадцати ребятишек лет десяти-двенадцати. С отдыха возвращались с училкой, вожатой, и, ясен хер, с билетами. В общем, зайцев, взятых ранее, пришлось расселять по всему составу, а ненавязчивые предложения танцев лежа и шампанского руководительницам детской группы были отторгнуты на корню и расценены ими как отягчающие обстоятельства. Дуры какие-то попались. Короче, жалоба и весь этот замут был опубликован в республиканской газете, а бригадира вежливо попросили убрать нас из бригады. Проездил на Ташкент я целый год, пересев после джамбульской засады с детьми на 239-240 Астана-Павлодар-Челябинск. Ира после той нашей поездки перевелась на Киев, Вову я больше не видел, а Ерема и Жамбо стали моими закадычными приятелями. А на ту хату в Ташкенте мы больше не ходили. Перебивались дурманом в дороге где придется.
